докторовъ дѣйствовать, что, молъ, фальшивымъ леченіемъ зани мается и народъ травить... Ужь тутъ была бѣда несосвѣтимая: и обыскивали-то, и дозналися, что Иванъ Кузьмичъ отъ его леченія умеръ, и еще врачъ одинъ донесъ, что, молъ, травой какой-то отецъ твой его опаивалъ, чуть-было не уморилъ — ну, вотъ и взяли его въ острогъ, либо въ часть — дѣло пошло... Ну, знать, кто-нибудь тутъ и подсудобилъ ему... «Впослѣдствіи я узналъ, что подозрѣнія Филиппа не имѣютъ никакого основанія. «Образъ отца выросталъ въ моемъ воображеніи уже прямо въ видѣ мученика. Онъ дѣлался для меня святыней, и я чувствовалъ, что онъ гдѣ-то тутъ, что онъ пристально смотрить на меня и какъ будто ждетъ увидѣть, что длинная вереница его страданій не останется безъ результата... «Филиппъ разсказалъ мнѣ, кромѣ того, что та же участь, то есть преслѣдованіе, постигло и всѣхъ тѣхъ крестьянъ, которыхъ отецъ посылалъ съ просьбами ко мнѣ и за которыхъ я хлопоталь по судамъ. Даже бабу, сестру извозчика, и ту таскали почему-то къ допросу и два дня продержали въ части: полагали добиться отъ нея чего-то насчетъ расколу, такъ какъ ее съ давнихъ поръ считали на деревнѣ раскольницей, хотя и неизвѣстно почему. О себѣ Филиппъ разсказалъ, что онъ ужь давно не живетъ у насъ въ кучерахъ — маменька отказали. Говорилъ онъ, что живетъ теперь гдѣ день, гдѣ ночь, сегодня сытъ, а завтра что Богъ дасть... «Спрашивается, за что разогнали это гнѣздо? «Совершенно покойнымъ и серьёзнымъ воротился я, вмѣстѣ съ Филиппомъ, на мою квартиру къ учителю и объявилъ, что оставляю гимназію, ѣду въ деревню и намѣренъ сдѣлать это завтра же. Я такъ категорически заявилъ мою волю, что никто и не подумалъ мнѣ противорѣчить. «Похоронивъ на другой день отца, я унесъ съ собою свѣтлый образъ погибшаго добраго человѣка, увезъ его радость къ доброму дѣлу, унесъ обязанность искупить мою измѣну ему и съ этимъ запасомъ въ душѣ воротился въ деревню. Я сказалъ матушкѣ, что не поѣду болѣе; она не противорѣчила, потому что чуяла, что меня заставляютъ это дѣлать неотразимые доводы. Со смертью отца въ матери съ каждым днемъ исчезала причина чувствовать себя обиженной, а вмѣстѣ съ тѣмъ исчезало и то, что ее держало на свѣтѣ... Быть можетъ, и она подъ конецъ жизни поняла, что не была права передъ отцомъ; быть можеть, вспоминая и думая, она и сама задумалась о безтолковщинѣ жизни. Во всякомъ случаѣ, она со дня моего пріѣзда -- затосковала, стала задумываться, худѣть, чахнуть, а черевъ годъ и скончалась. «Я остался одинъ. За годъ передъ этимъ я успѣлъ еще ближе познакомиться съ семьей, гдѣ жилъ мой отецъ, и со всѣми знавшими его. Воспоминанія о немъ въ крестьянской средѣ принимали съ каждымъ днемъ какой-то легендарный оттѣновъ. Еслибы я не имѣлъ на душѣ ничего, кромѣ своекорыстія, то и тогда обязань бы былъ, хоть изъ приличія, непремѣнно походить на отца, продолжать его доброе дѣло, чтобы пользоваться сочувствіемъ и любовью...> На этомъ Митрофанъ Петровичъ окончилъ свой разсказъ. Г. Ивановъ. ослабив силу тоски и сознанія виновности, продолжала бы успокоивать меня все больше и больше, и, наконецъ, при скверности моей натуры (я узналъ это, когда думалъ обо всемь), просто бы сдѣлалась средствомъ отдѣлываться отъ насущнаго дѣла. Очень можетъ быть, что, суля себѣ журавля въ небѣ, я бы полегоньку проникнулся сознаніемъ необходимости похлопотать сначала и о самомъ себѣ, т. е. сначала запастись, а потомъ уже и расходовать, умѣло, дѣльно... Но, случилось нѣчто другое, что ни на минуту не дало мнѣ успокоиться. «Неожиданно скончался мой отецъ. Узналъ я о его смерти въ самый разгаръ жажды искупить мою вину и въ самый сильный моментъ сознанія этой вины. Сходите проститься съ вашимъ родителемъ, сказалъ мнѣ однажды осенью мой гувернёръ, учитель математики. «Я остолбенѣлъ. « Онъ туть лежитъ въ части... въ полицейской больницѣ... «Я не понималъ, какъ могъ отецъ очутиться въ полиціи. Ваша матушка, продолжалъ учитель: — позволила вамъ сходить... отдать послѣдній долгъ... Что же вы нейдете? Это тутъ, за угломъ. «У меня мелькнула мысль, что я убилъ отца... Я весь похолодѣлъ отъ нея и только тогда очнулся, когда учитель повторилъ мнѣ: Торопитесь: его могутъ схоронить безъ васъ... «Опрометью побѣжалъ я въ полицейскую больницу. Тамъ отца ужь не было; оказалось, что его перевезли въ церковь при городской больницѣ. «Въ простомъ сосновомъ гробу, въ сѣромъ больничномъ 'хала тѣ, лежалъ мой отецъ, покрытый большимъ кускомъ бѣлой холстины. Я приподнялъ холстину и увидалъ его лицо —глубокое страданіе замерло на немъ. Я увидѣлъ измучившагося человѣка и зарыдалъ... Въ одно мгновеніе мнѣ представилась вся его жизнь: кутежи и неправедная нажива денегъ, распутство, разврать, и эта черта глубокаго страданія, которая вотъ теперь лежала на его лицѣ, какъ результатъ, какъ итогъ всей жизни, мгновенно отняла отъ всего дурнаго и сквернаго, что вспомнилось мнѣ, именно этотъ дурной и скверный оттѣнокъ и представила все въ видѣ невольной необходимости, почти даже въ видѣ страданія... Отъ дурного прошлаго я перенесся мыслью къ послѣднимъ годамъ его жизни, вспомнилъ его нищету, его фигуру, плетущуюся съ палкой въ лаптяхъ, по грязи, а, главное, его истинно дѣтскую радость, когда ему удалось добыть машинку чинить перья. Мнѣ представилось его засіявшее радостію ли цо, когда я сказалъ, что привезу азбучку, и я почувствовалъ, что понесъ въ отцѣ великую утрату. «Только-было человѣкъ добился до уголка, гдѣ сталъ чувствовать себя хорошо, гдѣ нашлось ему по силамъ дѣло, гдѣ ему явилась возможность дѣлать добро, которое онъ, быть можеть, желалъ дѣлать всю жизнь, но не дѣлалъ потому, что жилъ въ кругу людей, требовавшихъ отъ него совсѣмъ другого — и въ эту-то минуту пришлось разстаться съ жизнью». Страдальческія черты лица какъ-бы говорили все это. Я смотрѣлъ на нихъ и плакалъ, плакалъ о томъ, что я покинулъ этого бѣднаго человѣка, это дитя - такъ мнѣ казался невиненъ и чистъ отецъ — въ самую дорогую для него минуту, въ минуту, когда онъ только что-было начиналъ жить сердцемъ и сознаніемъ... «Сторожъ попросилъ меня уйти изъ церкви, объявивъ, что похороны будуть завтра. Тутъ же, рядомъ съ отцовымъ гробомъ, стояло еще нѣсколько гробовъ другихъ покойниковъ, которыхъ должны были отпѣвать вмѣстѣ: всѣ эти бѣдняги лежали въ простыхъ, кое-какъ сколоченныхъ гробахъ; всѣ, безъ исключенія съ измученными лицами, говорившими о томъ, какъ трудно жить на бѣломъ свѣтѣ... Я находилъ въ ту минуту, что ничего не можетъ быть прекраснѣе этихъ изуродованныхъ болѣзнію лицъ. «Укоръ въ измѣнѣ отцу жестоко мучилъ меня. Вотъ этотъ, самый дорогой для меня человѣкъ унесъ въ могилу съ собою горькое сознаніе моей измѣны — измѣны родного сына, котораго онъ любилъ всей душой, я это зналъ... Мнѣ такъ хотѣлось умереть въ эту минуту. «Я вышелъ изъ больничныхъ воротъ и поплелся самъ не знаю куда... и неожиданно наткнулся, на тротуарѣ подлѣ больницы, на Филиппа. -> Митрофанъ Петровичъ! Отецъ ты нашъ родной! возопилъ старикъ: - Петръ-то Василичъ никакъ померъ, другъ ты мой горькій! «- Померъ, братъ, сказалъ я... Матушка, присвятая Царица Небесная!.. И что-жь это они съ нимъ сдѣлали? Вѣдь, извели они его... Кто извелъ? вдругъ припомнилъ я неожиданность смерти отца почему-то въ городѣ и почему-то въ полиціи. быль... -> Да ужь кому-нибудь надо было... Вѣдь, онъ подъ судомъ Да маменька-то твоя, какъ развѣдала все, и зачала противъ него... Чтобы духу, то-есть, его не было... И стали черезъ НЕСЧАСТНЫЕ. (Изъ Аккермана). Раздался трубный звукъ. Въ раскрывшихся могилахъ, Все слышать и подняться въ силахъ, Но ни труба, ни громкій зовъ Ихъ не заставятъ встать. <<Какъ! Вновь родиться! Снова Увидѣть воздухъ, небо, свѣть Холодныхъ зрителей страданія былого, Но незабвеннаго! О, нѣтъ! Нѣтъ, лучше вѣчный мракъ, нѣтъ, лучше тишь нѣмая! Вы, дѣти хаоса, укройте насъ крыломъ! А ты, о смерть, небесь посланница благая, Ты, въ чьихъ объятьяхъ мы заснули сладкимъ сномъ, Прижми къ своей груди еще тѣснѣе насъ... Въ могилѣ не забудемъ мы, Что ты одна привѣтныя объятья Раскрыла гибнувшимъ средь безысходной тьмы, Съ сознаньемъ, что глупцы, бездѣльники, невѣжды, Спокойно, весело, блаженно проходили Дорогой тою же, гдѣ мы Слезами жгучими свой каждый шагъ кропили! |